В детском саду и школе его не было точно. На первом курсе тоже, вроде бы, не было… На втором?... На третьем?... Где? Когда? Не помню…

Картина первая. Львовская площадь. Кофейня. Входит Афоня - глаза горят. Сумка полная шпаг. С ним Игорь Славинский и Гриша Березин. Городской капустник в Октябрьском дворце. «Конек Горбунок».

Картина вторая. Там же. Входит Афоня - глаза горят. «Ученик дьявола». Таня Печенкина, Туся Андриевская, Игорь Червинский.

Картина третья. Русановка. Туся, Эдик и я пишем пулю под «сухарик». Вваливается Афоня с неимоверно красивой девушкой. Изящная, соблазнительная – просто ягодка, и фамилия под стать. Карты долой. Хвост веером – Афоня взял гитару – «Марджанджа». Как он поет! Если бы я был девушкой, то отдался бы тут же.

Картина четвертая. Театр Оперетты. «Три мушкетера». Во дворе мы все мушкетеры. Так он, оказывается, может петь не только за столом. Глаза горят. Вряд ли он когда-нибудь станет маршалом Франции, но родился он д'Артаньяном.

Бегма Владимир Владимирович - главный режиссер театра, с профилем льва с питерского фасада. «Левша». «Город на заре». «Суд идет». Как двадцативосьмилетний Афоня сыграл шестидесятилетнего Чаплина для меня до сегодняшнего дня остается загадкой. По сцене ходил пожилой человек, абсолютно мне не известный. Перерождение было полным. Только когда следуя правилам жанра, Чаплин начинал петь, узнавался голос. Знал бы Саша Бурлин какой пророческой окажется его сценография. Что статуя Свободы, построенная им на сцене, уволит Бегму из театра оперетты, а Афоня вторую половину жизни проведет с видом на Гудзон.

После дня рождения Туси мы с Афоней и его женой Аллой едем домой с Русановки. В темном РАФике горят глаза – сделай мне афишу к спектаклю. И завертелось. Сначала афиши, потом сказка с Бегмой, потом я стал театральным художником.

Картина пятая. «Конотопская ведьма». Так уж вышло, что и пьеса, и режиссура, и макет делались одновременно. Мы собирались то у меня дома, то у Афони, то у Богдана Жолдака. Волшебная Ева Нарубина (мама Богдана) написала изумительные тексты песен. «Куди хочеш – туди йди, що захочеш – те й роби. Пробачайте за зухвальство – наказало так начальство», и мы делали, что хотели, тем более, что никакого начальства не было. Театра нет – Бегму уже сняли, будет ли спектакль вообще и где не понятно. Но мы спорим до хрипоты. Афоня авторитет, а мы – неофиты и мы с Богданом объединились.

- Дернул меня черт связаться с украинским упрямством и еврейской изворотливостью – орет Афоня.

- А что нам делать если ты один совмещаешь и то и другое.

Картина шестая. Театр И. Франко. Те же и Данченко. Сергей Владимирович вошел в мою 14метровую комнату, и в ней сразу стало тесно. Макет стал маленьким-маленьким.

- Ну да…, может быть…, тут много…, легче…, ну да…, м-м-м…, ладно, попробуем.

Это потом я пойму, что это и есть полное приятие моей идеи, что он уже фантазирует постановку в моей сценографии. И - всегда красноречивый, доказательный и образный, когда не нравилось или шло вразрез с его виденьем.

Теперь худсовет. Приемка макета. Читка пьесы. Все на ура. В скверике перед театром Богдан Жолдак на радостях кулаком разбивает пару кирпичей.

- Понял - говорит Коля Заднепровский – никакой отсебятины.

Потом мы год ставили спектакль. Напридумывали и срепетировали на три постановки. Данченко болел, а величественная команда академического корабля ждала, когда мы пойдем ко дну. Но вернулся капитан, подчистил, подправил, придумал блестящий финал первого акта и спектакль заиграл. Мне пришлось переделывать костюмы для хора и балета.

- Понимаешь, - давал мне задание Сергей Владимирович, - мы должны посмеяться над собой. Почему грузины могут, а мы нет. Вот, мы такие надутые, важные, мы такие украинцы, что нас аж распирает. Лопаемся как спелые помидоры.

Мы с Жолдаком придумали афишу и так в ней и написали: «Усе це до купи з i брав i зхимородив С.В.Данченко».

Он не только собирал и ставил. Он еще и лавировал между наседавшими драматургами. Зарудный и Коломиец писали по пьесе на каждое постановление ЦК КПСС. Постановление было одно, а пьес было две. Это оставляло пространство для маневра. Коломиец заявил, что пока он жив, он будет бороться с «Конотопской ведьмой». А тут еще появилась Гараева. И чтоб она отстала от театра, Данченко дал нам с Афоней поставить ее пьесу «Двое» на малой сцене. Мы быстро ее сделали и довольно неплохо, но спектакль так и не вышел, уж не помню по какой причине. Второй наезд Гараевой на театр был для нее более удачным.

В 1985 мы с Афоней «катаем обязательную произвольную программу» – «Фронт» А.Корнейчука к юбилею Победы. В зале на репетициях сидит сын Марины Корнейчук будущий режиссер В. Бортко. А я сижу в костюмерной, выверяя знаки различия образца 1941г. В финале спектакля под залпы катюш на сцену опускались четыре ставки с победными автографами советских солдат на стенах рейхстага и выстраивались все участники спектакля и павшие и выжившие, но все они были в форме начала войны. И получалось что именно они, не дожившие до Победы, выиграли эту войну.

После работы театральный сапожник Леня Тетельбойм – инвалид детства – поднимался в своей ортопедической обуви на пятый этаж в декорационный цех, «чтоб выпить рюмку водки» со своим другом художником Сашей Кульчицким. Не знаю после какой рюмки, но в один прекрасный день на «рейхстаге» появилась надпись – «ст. сержант Л. Тетельбойм. 1й Белорусский фронт».

Наша бдительная особистка тут же побежала стучать директору. Гнатенко Владимир Порфирьевич, которого можно было обвинить в чем угодно, только не в антисемитизме, удивлено заметил:

- Но они же воевали.

Потом вызвал меня и спросил:

- Вы читаете, что у вас там пишут?

- Так что стереть?

- Нет, но пусть не бросается в глаза.

А потом была «Энеида». Собственно делал я ее с С.В.Данченко и Афоня в спектакле не участвовал. Но на второй день после премьеры Толика Хостикоева увезли в реанимацию с тяжелейшим воспалением легких. Занята почти вся труппа, а спектакль повис в воздухе. Тогда то Сергей Владимирович и призвал Афанасьева вспомнить актерское ремесло. Месяц на ввод. И за месяц Игорь разучил всю вокальную партию, фехтование и все остальное. Напряжение страшное – давно не играл.

Во время последнего прогона мы с Володей Горобьем ведем неспешный разговор в курилке. Со сцены в костюме вылетает Афоня.

- Чечик!!! Где Чечик! Какой мне грим делать?

Тон не оставляет сомнений – он на пределе. Так он ничего не сыграет. Сгорит до премьеры. Надо тушить:

- Ну, усы у тебя есть, я думаю большие не нужны,… оселедець, наверное будет лишним,… можно сбрить то что осталось на голове, но Олег Шаврский уже побрился… По-моему все нормально,… вот что с хуем делать - не знаю…

И мы сыграли другую премьеру. И играл Афоня до тех пор, пока Толик не поправился. Я не буду сравнивать, чей Эней был лучше. (Оставим это театроведам). Они были разные и оба были хороши. Для меня прелесть работы Афони была в том, что его Эней был не только «парубок моторний» в нем было что-то еще. Что? - не знаю!

 

Картина седьмая. Двадцать лет спустя. Нью-Йорк. Аня Афанасьева привела меня в магазин для художников. Затоварившись под завязку мы тащим все в машину. Теперь у меня два Афони. Один тот же, но шире, а второй в юбке.

На Брайтон бич мы сидим в украинском ресторанчике. Мы прожили разные двадцать лет в разных городах и в разных странах. У нас выросли дочки. Но его Аня и моя Лика не знакомы друг с другом. За окном безумная законсервированная выжимка из разноплеменного населения СССР - евреи в шляпах и без. А мы едим вареники с картошкой и с вишнями – вкуснятина неимоверная – и запиваем « Chivas Reagle ». В ресторанчике не наливают, но мы принесли с собой – нам не впервой.

Конечно, в Америке он не играет и не ставит. Пишет он давно. Помню как «народ безмолствовал» на худсовете когда Афоня раскрыл свой псевдоним после читки «Шиндаи». Сценарии, пьесы, проза. Глаза горят.

Картина восьмая. Москва. Киевский вокзал. Похоже, мы опять будем что-то ставить. Афоня едет в театр на встречу с Богданом Ступкой. Мы уже все придумали теперь слово за театром…

Эта пьеса не имеет ни начала, ни конца. С горящим взглядом, бедный, но точно не гасконец. Он въехал в мою жизнь на зеленом коне через Львовские ворота в городе Киеве и остался в ней навсегда.

 

октябрь 2007

Из книги "Скоморох, или Театр Игоря Афанасьева"